Зато в Перми-и!
В Перми, конечно, остановились у Николая Спицына – лучшего друга отца, они потом ещё лет двадцать будут дружить, ведь отец ездил в отпуск из Фрунзе на Урал каждый год, – а до этого вместе учились в университете на истфаке, тоже, конечно, дружили… Спицыны тоже снимали комнату в частном доме у каких-то стариков, правда, старики были победнее, в России все тогда жили победнее, чем в Средней Азии, поэтому платили Спицыны квартплату намного меньше, – чуть ли не двадцать рублей. Это по сравнению с Копытовыми – когда ровно половина из Клариных 90 рублей уходила за жильё!.. Ада Спицына – такая пышнотелая, но не толстая, тьфу, тьфу, тьфу, причем с осиной талией, с высоко уложенными волосами типичной блондинки шестидесятых годов… Таковой, она, впрочем, почти на всю жизнь и осталась… А Кольша Спицын уже тогда форсил… Интеллигент от ногтей до ровненьких усиков и остренькой – под Дзержинского, бородкой. Таким же холеным, холодным, только у Спицына, в отличие от Дзержинского, не было ни капли пронзительности, – взглядом…
Молодым все нипочём! Даже женатым и с детьми. У Николая с Адой была уже девочка полутора лет – Лена. Конечно, потом это будет моя первая, конечно, недосягаемая, не то что безответная, – любовь… Тогда – худющий лягушонок, в огромных для неё синих трусиках и белой майке… Ничего! Вот лет через 12—13!
Разговоры, разговоры, разговоры! Разговаривали медленно, растягивая удовольствие…
Ада – врач. Она осмотрела меня и сказала, что у Олежки все признаки простуды в ранней стадии, и если ехать к родителям в деревню, мало ли, чем это всё может кончиться… Она-то острее всех понимала, какая это авантюра… Ну, да есть же там поблизости от деревни какая-нибудь амбулатория… «Амбулатория»! Ада всю жизнь, с пеленок, была городским человеком. В деревню ездила только «на природу». Она краешком ума не могла заподозрить, что уже в Юрле царил девятнадцатый, а то и вовсе восемнадцатый век. Прочти описание Радищевым из «Москвы – Петербурга» виденной им крестьянской избы, а затем окажись на краю Юрлы и войди в любой дом… А уж в Малом Сулае!
Здесь стояли такие же, как и сто, и двести, триста лет назад избы из сосновых бревен, мох между бревнами, сени, в избе – справа – полка печи, сразу над входом – полати, широченные, чтобы все десять, двенадцать, четырнадцать, сколько их там! – ребятишек спать могли, слева и прямо – лавки, крашенные, конечно, в углу слева от входа – вместо икон – чугунный кержацкий крест с распятым Спасителем, под ним – большой, крепчайший, на всю семью стол, с такой столешницей, что скобли её ножом после обеда лет двести – до конца всё равно не сотрешь. Лавки только с двух сторон стола, поэтому в избе несколько табуреток, низеньких, маленьких; на стенах – вот они украшения цивилизации! – по два, иногда три «иконостаса» семейных фотографий, выцветших, черно-белых, да в каждой избе – радио, коробочка со шнурком: «Говорит Москва! Говорит Москва!» – по нескольку раз в день включается Пермское радио, новости и культура, писатели всякие, часто – книги ихние дикторы читают, в середине дня – концерт по заявкам трудящихся… А большой белый бок русской печи в главной комнате избы, заходит направо в кухонный угол, где само сладко-жаркое лоно русской печки, полки с посудой, кадка для мытья… В избе бабы Ани и деды Пети напротив входа – окно. Не широкое, но и не узкое, строгий прямоугольник, рамы составляют узкий крест. В окно видна дорога у дома, единственная дорога, вдоль которой и стояла испокон веку деревня; сейчас дорога почти всегда безлюдная; виден мореный временем, как и все избы в деревне, дом напротив – ягодное дерево ирга взметнулось вверх между избой и загородью. Этот дом заколочен с тех пор, как хозяин-старик помер. Дальше – ровно во весь горизонт лес. Поскольку деревня на пригорке – лес не глухой стеной, а зеленым морем. В нём остров высокого бора, остров более светлого оттенка, чем само зеленое море. По поверью, этот высокий бор посадили декабристы… Всё!.. Впрочем, нет. Есть еще в избе – от входа справа под полкой – ступени в подпол с запасами. И не заметишь лаз в полке. И между полкой и полом – ровненькое маленькое окошко для кошки, чтоб мышей из полпола выводила. Да нет кошки: не любила баба Аня кошек…
Как добрались Клара с Николаем до Малого Сулая из Перми – в стужу и метель, пеленки нигде не поменяешь, не поспишь, всё время – мёрзло, мёрзло, мёрзло! – как добрались из Перми до Малого Сулая лучше не вспоминать.
Олежка орал всю дорогу. Приехали – баба Аня в подпол за «белым вином». Кержаки иначе современную водку и не называли.
Дед Пётр – не то, что баба Аня, которая, почитай, за всю жизнь никуда и не выезжала, – бывал аж за границей. Прошёл в Отечественную войну Западную Украину, Польшу, Чехословакию, Венгрию, пол-Германии, даже участвовал в десанте советских штурмовых войск в Данию, представляете! – весь мир повидал. Почти что мог поговорить с образованными в университетах на их языке, да ещё и, благодаря своему невиданному опыту, не казаться, а на самом деле быть выше их, не просто «по возрасту», а по уму жизни, этот ум светился не в словах его, а – в глазах. Говорил дед Пётр мало. Я его видел разговорившимся и с веселыми глазами, такого с детской улыбкой, выпирающей нижней губой из-под густой бороды, – только однажды, когда он рассказывал о волхвах и маленьком Иисусе… Баба Аня больше молчала и короткими, рассчитанными годами движениями ставила на стол нехитрую деревенскую снедь… Рассердится, а серчала ж иногда, как же иначе – произносила как-то буднично: «Да буде-и ты трое проклят»…
А уже на второй день гощения я подозрительно притих. Личико стало морщиться, скукоживаться, что ли. Кашлял, как старый дед. Тут без врача всё понятно – воспаление легких. Пневмония. «Скорую помощь» вызывать? Не смешите! Это в городе «скорая помощь»: позвонил – раз и примчалась. Здесь иногда врач приходит на третий день после похорон. Дед Петр в 1977 году так же умер. Просто не дождались «скорой» из района, когда его в лесу деревом придавило, а то жил бы все сто лет… Родился дед в 1900-м…
Дед помолился да пошел к совхозному бригадиру просить лошадь. Своей, конечно, не было. Все кони – совхозные. Крестьянам, «рабочим совхоза» положено иметь только корову и телка. На корове за сорок вёрст в Юрлу не поскачешь… А там ещё сыщи врача. А там докажи ему, что нужно ехать именно к твоему внуку, а не к внучке Спиридона из Большого Сулая или сынку Нюрки из Дубровки, или к самой Нюрке, пятый раз на сносях…
Я бы умер там, где был зачат, не прожив и полугода на этом свете… Врач, конечно, приехал. Долго ждали, но приехал… На грузовике, похожем на военную «полуторку». На том же грузовике, после того, как вкололи мне каких-то уколов, повезли в Юрлу. И довезли живого. И там, действительно, была амбулатория – так с каких-то советских пор стали звать земские, крестьянские больницы… Но почему я не умер в те сорок часов, пока ждали врача? В те короткие и долгие, как вечность, часы, когда в грузовике, похожем на военную «полуторку», везли в райцентр перепуганную до онемения женщину… да не женщину, по сути-то – девчонку? Почему я не умер? Бабкиными молитвами?.. Ими. Больше нечем было меня спасти. Но вот первый вопрос… Он же – последний в моей жизни. Неразрешенный, да и, наверное, неразрешимый вопрос. Почему, зачем Бог меня тогда спас? Для чего он меня готовил? И это то, для чего он меня готовил, я уже совершил и просто доживаю? Или ещё совершу? Или Бог просто… сми-ло-сти-вил-ся?.. А может быть, в отношении этого младенца Он проявил какую-то человеческую слабость?.. Прости Господи!
Я начал помнить себя с двух лет. Тем летом мы тоже были на Урале… Но помнить себя я начал по возвращении во Фрунзе… Это была главная улица. Залитая до краев солнечным светом. Первое, что я помню – это большие, разноцветные витрины какой-то странной расцветки. Основным тоном был черный, и, вроде бы, он должен был подавлять собой, ощущать себя строгим отцом всех других легкомысленных красок: всех этих желтых, красных, голубых завиточков, цветочков и кружев на нём. А на черном были именно легкомысленные светло-желтый, бирюзовый, ярко-розовый… Но черный не подавлял. Он – не потому ли что вокруг было всё очень солнечно, была такая пусть главная, но веселая, радостная, вся в зелени деревьев улица, напротив – «Детский мир», вразваляшку, опять же легкомысленными красками на лбу двухэтажного, – да нет, с виду не угадать, сколько этажей, но не очень высокого здания – эти буквы, – ДЕТСКИЙ МИР, – не потому ли черный цвет на витраже здания, около которого я стал ощущать мир, вернее, запомнил вхождение в этот мир, – не подавлял, не казался черным, что вокруг всё было так спокойно-радостно?
Второе, что я помню – стоящего рядом отца. Именно стоящего, а не идущего. Наверное, я, двухлетний малыш, так вылупился на этот радостно-черный цвет витрины, что отец не решился вести меня дальше, и мы постояли там немного…
